Успешный и эпатажный российский художник, уроженец Киева Олег Кулик - о московских протестах, бедах России, обнажении ради искусства и о собственном скандальном перформансе Человек-собака, -в интервью Ирине Илюшиной в № 50 журнала Корреспондент от 23 февраля 2011 года.
Стройному
и моложавому Олегу Кулику ни за что не дашь его 50. Еще меньше верится, что
этот интеллигентный человек в очках когда-то прогремел на весь мир скандальным
перформансом Человек-собака, во время
которого он нагишом, надев ошейник и цепь, перевоплощался в животное. Перформанс
приходился художнику настолько по душе, что однажды на выставке в Стокгольме он
укусил шведского куратора.
Сейчас Кулик вспоминает об этом со
смехом и некоторой ностальгией. Он остепенился, обзавелся семьей, а время делит
между экспериментами с театральными постановками и строительством собственного
дома. Может себе позволить - цены на его работы составляют десятки и сотни
тысяч евро, а экспонируются они на лучших площадках мира.
Цены на его работы составляют десятки и сотни тысяч евро, а экспонируются они на лучших площадках мира.
И хотя до родного Киева с персональной выставкой Кулик
доехал только после Лондона, Берлина, Рима и других мировых столиц, готовился
он к ней основательно - выбрал работы из своих знаменитых фотопроектов Окна и Новый рай, презентованных на Венецианской биеннале в 2001 году.
Гигантские
фотоколлажи с животными и людьми отсылают к темам потерянного рая - единения
человека с природой. Именно эти работы, уверен Кулик, наиболее адекватны яркому
и чувственному украинскому искусству. Об
этом и многом другом художник рассказал Корреспонденту.
- Почему вы покинули родной Киев? В
центре советской империи легче было сделать карьеру, чем в провинции?
- Наоборот, по совершенно противоположным причинам. Я был молод, читал о
приключениях, о другой жизни - свободной и авантюрной. И у меня была мечта
сбежать от контроля, от ограничений.
Какая Москва? Мне туда совершенно не хотелось! Я хотел
на волю и пошел учиться на геолога, потому что в СССР это был единственный
легальный способ путешествовать. Другим было сложно - туда нельзя, там
пограничная зона. А геологу везде можно.
Я два года работал на Камчатке - действительно
приграничная зона, совершенно фантастическая, охота, рыбалка, поиски золотой
руды, знакомство с потрясающими людьми. Потом жил в Ханты-Мансийске, там искали
нефть. Потом - четыре года в российской в
глубинке. Меня дико душил город, я
его не люблю, это страшное зло.
- Но сейчас вы живете в Москве? Или все-таки
за городом?
- В Москве, но много времени провожу на природе - в путешествиях или у друзей. И
сейчас строю дом своей мечты, дом-окно: он находится в горе, а наружу просто
выходит огромное окно. Это в 100 км от Москвы, недалеко от Калуги. Потрясающие
виды: холм, река и на 180° обзора ни одного провода.
- А где путешествовали? Какие ваши
любимые страны?
-Даже не знаю. Я так много ездил, что легче сказать, где я не был. Я не был в
Японии, но мне туда неинтересно. Еще не хочу ехать в Австралию.
С удовольствием езжу на острова,
Бали, например, всю Индонезию объездил. Но больше всего люблю Монголию. Это
единственная страна, где люди живут в симбиозе с природой.
Экология хорошая и в Германии, но что это за экология?
Это омерзительная экология гурманов - вот мы, такие прекрасные, и у нас тут садики
такие чудесные. Но все это искусственное, это не природа, это гарнир. Правда,
хороший, свежий гарнир, в отличие от нашего - тухлого и вонючего.
- А как случилось, что от поисков нефти вы
пришли к художественным поискам?
- Я
никогда не прекращал заниматься искусством, для меня это всегда было важно и
интересно. В армии работал художником, потом - в московском Доме офицеров
рисовал какие-то плакаты. В СССР трудно было реализоваться в этом пространстве,
и это было хобби.
Потом, когда система рухнула,
оказалось, что советские художники никому не нужны. А андеграунд, который
разрабатывал какие-то интересные вещи, стал востребованным и интересным.
- Вы начинали с эпатажных перформансов
вроде человека-собаки. Это был способ заявить о себе и своей точке зрения,
чтобы публика не прошла мимо?
-
Наоборот. Первый перформанс был попыткой уйти из искусства. Я думал, это будет
как хлопок дверью - дескать, я не хочу быть человеком среди таких людей. Но я
хотел это сделать как художник, а не как скандалист.
Но мне позвонили из культурного центра Цюриха, говорят:
хотим пригласить вас как художника, нам очень понравилось ваше заявление как
человека-собаки, там было столько страсти, драматизма, напряжения. Это так
свежо, убедительно. А я им говорю: я же не играю собаку, я ею становлюсь, это
может быть опасно. (Улыбается.)
- Это тогда вы покусали шведского
куратора?
-
(Смеется.) Нет, это было потом. Но знаете, все ведь думали, что это как в кино
- удары сыплются, а никто не получает по морде. И когда все началось, у них был
шок. Ну а я стал заложником образа. А ведь у меня было много других, тоже
провокативных.
- Например, вы часто фотографировались
обнаженным.
- Бывает так, что идея - это одно. А когда начинаешь ее воплощать, появляется другое.
Я начал говорить о животности, а [в
результате] мое обнажение стало демонстрацией табу. Ведь если что-то
репрессируется, даже телесность, за этим всегда еще что-то стоит.
Когда в СССР кричали "Секса у нас нет!", это же
означало, что и радости нет, интимности нет, счастья, нет возможности быть
человеком. Потому что у кого секса нет? Только у роботов, у машин. Так что это
была почти политическая декларация.
- У вас не было проблем с цензурой?
- Всегда
были! Даже сейчас есть. Но сейчас уже так, знаете: а, ну это наш городской
сумасшедший, ему можно, — он художник, он ненормальный, но такой талантливый и
обаятельный, как обезьяна в трусах. (Смеется.) И я перестал делать эти вещи,
потому что ты одетый уже вызываешь больше вопросов, чем раздетый. (Улыбается.)
Но я вообще человек стеснительный, даже
на пляже без кабинки не могу переодеться. Перформанс - это совершенно другое.
Как хирургия. Врач - он же не маньяк, он не режет людей на улицах. Он делает
маленький аккуратный надрез, и он знает, что человеку больно, но без этого он
умрет.
То, что я делаю, - социальная терапия. Маленький
надрез, чтобы выпустить этот гной комплексов и проблем. И люди после моих
перформансов намного легче воспринимают реальность и самих себя. Они перестают
стесняться. Художник - тот же хирург, но работающий на более тонких материях.
Это арт-терапия. Здесь нужна сила духа, но в то же время игривость, надо не
поддаваться усыпляющему влиянию цивилизации.
- Политикой интересуетесь? Симпатизируете кому-то?
- Если я о политике ничего
не слышал, у меня к нему огромная симпатия. А если я о нем что-то знаю -
огромная антипатия. (Улыбается.)
- Вы принимали участие в акции протеста в Москве на
Болотной площади?
- Да, гулял там. Люди были
очень приятные, и даже милиционеры вежливые. Сумасшествие какое-то, все стали
приветливыми. Лозунги такие замечательные - ботоксный
бабайка, уходи! (Улыбается.) Не знаю, кого они называют ботоксным бабайкой,
- президента, наверное.
Благодушно все было, но я очень не люблю большие
скопления людей. В 1991 году я тоже стоял на баррикадах, защищал Белый дом. В
результате случилось то, что случилось сейчас.
То есть мое отношение к политикам можно так описать: вас
интересует жизнь нательных вшей? Конечно, если они залазят мне куда-то. Точно
так же и политика. Если она начинает лезть в твою жизнь, семью, искусство -
сразу надо чем-то побрызгать, чтобы она издохла или сбежала.
- И вам удается жить вдалеке от этого?
- Да. Раз в десять лет читаю
газеты, смотрю - ничего не поменялось. Президент тот же, все так же воруют, те
же дураки и дороги. Те же проблемы, что и в XIX веке.
- А ваши коллеги
могут себе позволить так жить? Российские художники - состоятельные люди?
- Да, многие уже позволяют.
- Сколько стоили
ваша самая дорогая и самая дешевая работа?
- Самая дорогая - это Теннисистка [скульптура 2002 года, 160 тыс. евро]. А самая дешевая - маленький рисуночек, отданный на благотворительный
аукцион, оценен в $ 500. Но началась битва, и в результате он был продан за $
5,5 тыс. Это было неожиданно. И так жалко - начало 1990-х, для меня и $ 500
были большие деньги, а тут - просто гигантские! Я никогда столько не получал,
просто травма какая-то. Я потом еще долго не мог продать за такую цену работу.
- Почему для первой киевской
персональной выставки вы выбрали именно эту серию работ? Она ведь не самая
новая.
- Да, но мне показалось, что она в традиции украинского искусства - барочной,
пластичной, сочной, выразительной. Московское искусство - более холодное,
подсушенное, концептуальное, жестковатое. А мне хотелось быть адекватным, я
все-таки родился в Киеве. Я и в Москве-то не считаюсь русским художником, мои
работы более чувственные, все говорят: а, это засланный казачок! (Смеется.)
- А когда приезжаете в Киев, такого не
возникает?
- Я в Киев, к сожалению, редко приезжаю, раз в год где-то. И всегда очень
по-разному его воспринимаю. Он сильно меняется. Становится вроде уютнее, но все
больше заграницей. Но какой-то странной - с одной стороны, многие говорят
по-русски, люди ведут себя понятно. Но детали… Явно [Украина] сильно разошлась с Москвой и Россией. И это хорошо! Но для
меня это и не Европа - что-то третье, довольно неожиданное.
Как старая любовь: вроде уже и
расстались, и все перегорело, а потом вдруг встречаетесь, и не понимаешь -
перегорело, или нет, или, наоборот, сейчас как полыхнет!
***
Этот материал опубликован в №50 журнала Корреспондент от 23 декабря 2011 года. Перепечатка публикаций журнала Корреспондент в полном объеме запрещена. С правилами использования материалов журнала Корреспондент, опубликованных на сайте Корреспондент.net, можно ознакомиться здесь