Корреспондент: Вечный boy Дмитрий Шуров
Лидер проекта Pianoбой Дмитрий Шуров рассказал Корреспонденту, хотят ли слушать украинскую музыку в России и что общего у выступлений в концертном зале и на Майдане.
На невспаханном черном поле стоит пианино Украина. По клавишам летают пальцы музыканта, а голос выводит: “Мы будем вместе до последней выцветшей страницы”. Но кружащий по полю неуправляемый бульдозер сметает инструмент, перемалывая его в щепки. Музыка обрывается.
Новый клип Шурова на песню Родина получился очень символичным. Впрочем, как оказалось, есть у него и скрытый смысл.
“Те два пианино, которые мы уничтожили за день съемок, — на них нельзя было играть, — рассказывает Корреспонденту лидер проекта Pianoбой. — Была бракованная серия, выпущенная на стыке 1960-1970-х: уже через десять лет инструменты рассохлись, их стало невозможно настроить. Именно такие легли под бульдозер”.
Получается, на самом деле съемочная группа не разрушила красоту, а создала ее — на основе старого и отжившего свое.
“Я люблю крушить, ломать, но еще больше — создавать”, — признается пианист.
За последнее время Шуров создал довольно много. В прошлом году выпустил второй сольный альбом — Не прекращай мечтать, а также написал музыку для музыкального спектакля Золушка, который поставили в апреле на сцене московского театра Современник. Правда, премьера состоялась на месяц позже, чем планировалось.
— Почему перенесли выход спектакля?
— Не по музыкальным причинам. Он очень сложный. Это шоу мирового уровня со множеством декораций и технологических новшеств. Хотя, должен признаться, что на весь декабрь и январь из-за событий в Украине я выпал из процесса. Да, в какие-то моменты хотелось послать все подальше. Но мне повезло с театром — в своей основе Современник всегда был очень независимым, несмотря на то что его поддерживает государство. Ко мне как к украинцу там очень хорошо относились. Для меня это была своеобразная отдушина. Постоянно посещая Москву, я мог, во-первых, рассказывать людям какие-то реальные факты, а не то, что им показывали по телевизору, а во-вторых — трезво увидеть ситуацию (и себя в ней) со стороны.
— Правда, что вы взялись за Золушку, не видя ни одной постановки или экранизации сценария Евгения Шварца?
— Абсолютная. И когда мне предложили написать спектакль, я сознательно не стал их смотреть. Знаю только, что есть какая-то песенка про жука, но я ее не слышал.
— Но вы же советский ребенок!
— Видимо, не настолько советский: в юности я много перемещался по миру и что-то из “обязательной программы” видел, а что-то нет. Я первым делом прочел классический сценарий Шварца, и всем его рекомендую — дико актуальная вещь. Если не ошибаюсь, пьеса послевоенная [сценарий был написан в 1945-м, а фильм вышел в 1947-м]. И Шварц писал ее чуть ли не по госзаказу: тот же принцип, по которому в США тогда создавались красочные мюзиклы, — для поднятия настроения и боевого духа. Об этом, кстати, говорила на встрече с творческой группой худрук Современника Галина Волчек: сравнивала времена — те и нынешние. И сделала вывод: сейчас очень не хватает чего-то подобного, что не было бы дурацким — “на ха-ха”, — но при этом переносило бы людей в более светлый мир хотя бы на тот период, пока они смотрят спектакль.
— Pianoбой коснулась тенденция отмены концертов украинских музыкантов в России?
— Есть такие прецеденты, к сожалению. Нас изъяли из нескольких фестивалей, которые пользуются господдержкой. Организаторам звонят и говорят, что наличие таких-то артистов из такой-то страны нежелательно, — попробуй ослушаться. Я к этому пытаюсь относиться философски. Хотя в прошлом году мы очень много играли в России.
— Кажется, этим летом у вас остался только фестиваль в Калуге.
— Вот вчера оттуда тоже попросили. Но мне родители, слава богу, привили такое отношение: не можешь повлиять — расслабься. Я готов ждать, я не старый человек. Знаю, что в конечном счете все равно туда поедем, соберем залы и все будет хорошо. Мне, скорее, обидно за наших слушателей, потому что они вообще аполитичны и очень открыты.
Когда мы в марте сыграли подряд в Москве, Харькове и Львове, я имел честь сравнить разные аудитории и могу сказать, что из всех городов в Москве на песне Родина был самый яркий флешмоб. А ведь мы не “эмигрантская” группа: нас в одинаковой пропорции слушают в России и в Украине. Я понимаю, что людям нужен воздух какой-то, они хотят в нашем лице видеть реальность, альтернативную той, в которой пребывают.
— К слову, об эмигрантах: вы жили и учились в США, во Франции, но вернулись. Что вам дала учеба за рубежом?
— Умение концентрироваться, способность жить и бороться самому. Это своеобразная армия. Мне кажется, глупо отправлять человека, который собирается стать поэтом, на военные учения. А вот заслать его в непростой город, где живут совсем другие люди, Например в Чикаго, где очень сильна “черная” культура...
— Или, как вас, — к мормонам, в Юту.
— Да, или к мормонам — в любом случае это очень полезно и круто. В американской школе в 15 лет для меня стало шоком, что я могу сам выбирать предметы. Мой список — театральный кружок, американская литература, хор, средневековый октет. Еще я пел в джазовом квартете и изучал создание сайтов. Это “вскрыло” мне мозг — я весь год занимался тем, чем хотел!
Американская система мне нравится еще и потому, что она тебя организует. Если не наберешь достаточное количество баллов, то не получишь аттестат: занимайся чем хочешь, но ты должен повышать уровень. Не бери химию, но возьми тогда крутую историю или французский высшего уровня. Каждый прогул нужно отработать. Так, в театральном кружке мне пришлось написать сцену из мюзикла — со словами, с музыкой — и поставить ее с товарищами. Круто!
Я вернулся окрыленный. И первые два года — как раз тогда переехал из Винницы в Киев — пытался заразить всех идеями, зарядить энергией. А еще там начинаешь больше любить то место, где родился. Испытываешь к нему новые чувства: скучаешь, сравниваешь... Помню, изучал хит-парады, а сайт радио отображался лишь латиницей – еще и в странной транслитерации. Смотрю, группа новая появилась — Okean Esli: да, именно так «если». Думаю: класс, такое название необычное! А тогда только вышла песня Там, де нас нема.
— Сейчас вашему сыну Льву десять. Готовы через 5 лет отпустить его в такую же “армию”?
— Очень хочу. Страшно ли? Зависит от самостоятельности. Пока, конечно, Лев не готов — мне боязно заслать его даже в пионерлагерь. Но посмотрим, что будет.
— Хотите, чтобы Лев, как и вы, получил профессиональное музыкальное образование?
— Не было у меня никакого музучилища и быть не могло: я из музыкальной школы ушел в четвертом классе. Если кто умеет, вычеркните это из Википедии!
— Так вы самоучка?
— Да. И, наверное, потому что ничего не окончил по музыке и даже на факультете практической психологии не доучился, я до сих пор чувствую себя студентом. В 17-18 лет хотел учиться в Беркли — горел джазом. Поэтому накупил самоучителей, книг знаменитых джазменов и разобрался. Правда, в какой-то момент жизни я уперся в свой “самоучизм” и, чтобы разложить все по полочкам, думал поступать на композиторский в киевскую консерваторию. Но пообщался с людьми и понял: надо будет делать очень много лишней работы, чтобы все это дело закончить.
Когда задумываешься об учебе, понимаешь, что мог бы просто принести деньги нужным людям, чтобы они научили тому, что тебе по-настоящему требуется. Если хотеть, научиться можно всему. Просто определенные вещи необходимо схватить в правильное время. Например, с 6 до 12 лет нужно поставить руки на пианино: в 30 люди приходят, просят, но у них такие крючковатые пальцы — почти невозможно расслабить. Гитару стоит осваивать с 12 до 18, раньше смысла нет: рука короткая, пальцы не готовы, да и вообще тяжело. Сесть за барабаны? Хоть в 18. А читать ноты можно научиться когда угодно.
— Вы уже десять лет не являетесь участником Океану Ельзи, но в декабре выступили с группой на Майдане. Не страшно было после такого перерыва?
— Я понимал, что это будет не музыкальным, а, скорее, энергетическим событием. У нас тогда товарищ в тюрьме сидел ни за что ни про что — боялись, что он там останется. Тогда, конечно, совсем другое было время: боялись вещей, по поводу которых сейчас все иллюзии развеялись.
— 21 июня в НСК Олимпийский ОЕ отыграет концерт к 20-летию группы. Вы выйдете на сцену?
— Да, я там буду.
— С ОЕ или Земфирой вы выступали перед сотнями тысяч людей. Но Pianoбой все-таки не стадионная команда. Не скучаете по размаху?
— Может, лидер U2 Боно или Стивен Тайлер из Aerosmith скажут: “Да что он понимает?!”, но мое мнение — артист все-таки работает на первую тысячу зрителей. А она — на него. Ее достаточно, чтобы вернуть всю ту энергию, что ты отдал, и может, даже больше.
Помню, на своем первом в жизни концерте Radiohead мы с моей женой Олей полезли в эту первую тысячу. И нам там печенку с почками смешали — такая давка! Тогда мы поняли, что, кажется, не настолько любим эту группу... Первая тысяча — смелые, крутые люди. Я не могу относиться к ним как к толпе. Поэтому для меня концерт на стадионе, на Майдане или в Зеленом театре — по большому счету одно и то же: вот эта первая тысяча. Я ее чувствую.
— Что бы вы посоветовали тем, кто о своей первой тысяче еще только мечтает?
— Молодому музыканту прежде всего надо найти соратника. Нет ничего ценнее пинг-понга между людьми: как бы ни был человек талантлив, ему постоянно нужно подбрасывать дрова. У Майкла Джексона был Куинси Джонс, у Джона Леннона — Йоко Оно. Без этого вообще ничего нельзя сдвинуть с мертвой точки. А затем... Затем я бы подписал с этим товарищем кровью контракт: “Мы сделаем то-то и то-то в такие-то сроки”, повесил бы в рамочку, и, если бы случались какие-то приступы депрессии, это возвращало бы меня на путь истинный.
Организовывая группу, представьте себе ее последний день — самый страшный. Обсудите его: зафиксируйте на бумаге, что в такой ситуации произойдет. Это поможет дольше продержаться в адекватном режиме. Как правило, группы разваливаются из-за того, что люди не готовы к концу любви. Вначале такую приязнь испытываешь, что очень многое прощаешь — если человек забывает рифмы, опаздывает на репетиции... А когда любовь проходит, уже поздно: у вас есть директор, контракт, поклонники, гонорары. И вот в этот момент очень важно вернуться к той, подписанной кровью, бумажечке, на которой значится: будет так и так.
— В этом году вам исполняется 33 — знаковый для мужчины возраст. Сын у вас есть, дом достраиваете. А дерево посадили?
— И не одно! В саду возле нашего старого дома в селе. Но толку? Они никак не начнут плодоносить. Вообще для меня возраст мало что определяет. Несмотря на дома, сыновей и деревья, я надеюсь не потерять ощущение свободы. Без него очень трудно творить.
Сегодня увидел в Facebook интересную историю — не знаю, правда или нет. В турецком музее нашли древнюю Библию: пока достоверно известен лишь возраст — книгу написали где-то между 1.500 и 2.000 лет назад. И там совершенно иная трактовка финала истории: Иисус вознесся живым, распяли не его, а Иуду. Представляете, как бы это повлияло на развитие европейской цивилизации? Если бы она была построена не на том, что хорошего человека замучили, а на том, что замучили справедливо — предателя.
Мне кажется, сейчас ключевая проблема общества — размытое понятие справедливости. Люди забывают, что это такое. Да, ты не можешь быть справедлив со всеми. Но стержень же должен быть. Вот что такое родина? Мне кажется, это тот самый стержень и есть. Человек живет, впитывает в себя какие-то вещи, и они формируют его отношение к жизни. И от этого нельзя отступаться. Думаю, если бы такая “справедливая” трактовка библейской истории была с самого начала, мир был бы совсем другим. Это к вопросу о 33 годах: многие мужчины в таком возрасте думают, что их надо распять, потому что они ничего в своей жизни не сделали. А может, стоит думать наоборот: ты заслуженно вознесся, и теперь жизнь начинается сначала?
***
Этот материал опубликован в №19 журнала Корреспондент от 16 мая 2014 года. Перепечатка публикаций журнала Корреспондент в полном объеме запрещена. С правилами использования материалов журнала Корреспондент, опубликованных на сайте Корреспондент.net, можно ознакомиться здесь.